Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | Le soleil au zénith. Son disque cuivré de poussière était suspendu au milieu du ciel blanchâtre et encombré, une espèce d’avorton d’ombre se crispait et se hérissait à même les semelles, parfois grise et estompée, des fois si vivante, arborant des contours nets, se remplissant de noirceur et dès lors spécialement laide. Il n’eut ici jamais de route – juste des bosses d’argile séchée gris-jaune, craquelée, meurtrie, dure comme la pierre et si dépouillée qu’il était absolument impossible de savoir d’où provenait une telle masse de poussière. Dieu soit loué, le vent soufflait dans le dos. Quelque part, loin en arrière, il aspirait d’indénombrables tonnes de cet immonde grésil surchauffé et le traînait, avec un stupide acharnement, le long de l’arête calcinée par le soleil, coincée entre le précipice et le Mur Jaune. Tantôt il expulsait la poussière, telle une protubérance voltigeant jusqu’au ciel, tantôt il la distordait en un col de cygne souple et presque gracieux du typhon, ou la faisait simplement rouler comme une vague tourbillonnante et puis, brusquement pris de fureur, le vent projetait cette farine hérissée dans le dos, les cheveux, il fouettait, féroce, la nuque imbibée de sueur, les bras, les oreilles, il remplissait de cette poussière les poches et en versait derrière le col… Ici, rien n’existait ou n’avait existé depuis longtemps. Probablement, jamais. Soleil, glaise, vent. Quelquefois, une carcasse barbelée d’un buisson arraché au ras de la racine, dieu sait où en arrière, passait en valsant et en sautillant comme un pitre qui grimace. Pas une goutte d’eau, point de signe de vie. Seulement cette poussière, poussière, poussière… De temps à autre l’argile disparaissait de sous les pieds et laissait place à des pierres broyées. Tout était brûlant comme l’enfer. Tantôt à gauche, tantôt à droite, des débris gigantesques de rochers – grisonnants, comme saupoudrés de farine – surgissaient des vrilles de poussière allant à toute vitesse. Le vent et la chaleur leur conféraient des contours les plus étranges et inattendus. Leur succession d’apparitions et de disparitions, tels des fantômes, et leur cache-cache étaient effroyables. Puis le gravier sous les souliers devenait de plus en plus grand, soudainement la rocaille se terminait et l’argile tintait de nouveau sous les pas. |